Неточные совпадения
Он не преминул рассказать, как летом, перед самою петровкою, когда он лег спать
в хлеву, подмостивши под
голову солому, видел собственными глазами, что ведьма,
с распущенною косою,
в одной рубашке, начала доить коров, а он не мог пошевельнуться, так был околдован; подоивши коров, она пришла к нему и помазала его губы чем-то таким гадким, что он плевал после того целый день.
Отец мой спросил: сколько людей на десятине? не тяжело ли им? и, получив
в ответ, что «тяжеленько, да как же быть, рожь сильна, прихватим вечера…» — сказал: «Так жните
с богом…» — и
в одну минуту засверкали серпы, горсти ржи замелькали над
головами работников, и шум от резки жесткой
соломы еще звучнее, сильнее разнесся по всему полю.
Помню, эти слова меня точно пронзили… И для чего он их проговорил и как пришли они ему
в голову? Но вот труп стали поднимать, подняли вместе
с койкой;
солома захрустела, кандалы звонко, среди всеобщей тишины, брякнули об пол… Их подобрали. Тело понесли. Вдруг все громко заговорили. Слышно было, как унтер-офицер, уже
в коридоре, посылал кого-то за кузнецом. Следовало расковать мертвеца…
К ним идет мальчик
с фьяской [Фъяска — оплетенная
соломой бутыль для вина.] вина
в руке и небольшим узлом
в другой, идет, вскинув
голову, и кричит звонко, точно птица, не видя, что сквозь
солому, которой обернута бутылка, падают на землю, кроваво сверкая, точно рубины, тяжелые капли густого вина.
Казалось ему, что
в небе извивается многокрылое, гибкое тело страшной, дымно-чёрной птицы
с огненным клювом. Наклонив красную, сверкающую
голову к земле, Птица жадно рвёт
солому огненно-острыми зубами, грызёт дерево. Её дымное тело, играя, вьётся
в чёрном небе, падает на село, ползёт по крышам изб и снова пышно, легко вздымается кверху, не отрывая от земли пылающей красной
головы, всё шире разевая яростный клюв.
Доктор зажег стеариновый огарок и, шагая через спавших людей, пошел
в дальний угол, где на смятой
соломе лежали две бессильно вытянутые фигуры. Наше появление разбудило одного из спавших бурлаков. Он
с трудом поднял
голову и, видимо, не мог понять, что происходило кругом.
Развороченной
соломою торчали
в стороны и волосы на огромной
голове, и борода, и все казалось, что там действительно застряла
с ночевки
солома, — да так оно, кажется, и было.
Флаг на духане размок от дождя и повис, и сам духан
с мокрой крышей казался темнее и ниже, чем он был раньше. Около дверей стояла арба; Кербалай, каких-то два абхазца и молодая татарка
в шароварах, должно быть жена или дочь Кербалая, выносили из духана мешки
с чем-то и клали их
в арбу на кукурузовую
солому. Около арбы, опустив
головы, стояла пара ослов. Уложив мешки, абхазцы и татарка стали накрывать их сверху
соломой, а Кербалай принялся поспешно запрягать ослов.
— Полезай сюда, барин, — сказала солдатка, указывая на второй, — да заройся хорошенько
с головой в солому, и кто бы ни приходил, что бы тут ни делали… не вылезай без меня; а я, коли жива буду, тебя не выдам; что б ни было, а этого греха не возьму на свою душу!..
Никита и Матрена. Никита видит мать, снимает веревку
с головы и ложится опять
в солому.
Никита. Мое житье!.. Только свадьбу тревожить не хочется, а вот взял бы веревку, вот эту (берет
в руки веревку
с соломы), да на перемете вот на этом перекинул бы. Да петлю расправил бы хорошенько, да влез на перемет, да
головой туда. Вот моя жизнь какая!
Анисья. Вовсе
в лутошку ноги сошлись. А на дуру-то, на Акулину, погляди. Ведь растрепа-девка, нехалявая, а теперь погляди-ка. Откуда что взялось. Да нарядил он ее. Расфуфырилась, раздулась, как пузырь на воде. Тоже, даром что дура, забрала себе
в голову: я, говорит, хозяйка. Дом мой. Батюшка на мне его и женить хотел. А уж зла, боже упаси. Разозлится,
с крыши
солому роет.
Когда приходит время платить проценты или высылать жене деньги, он просит у всех взаймы
с таким выражением, как будто у него дома пожар, и
в это время, очертя
голову, продает он весь свой зимний запас хвороста за пять рублей, скирду
соломы за три рубля и потом велит топить свои печи садовою решеткой или старыми парниковыми рамами.
Раненых вносили
в палаты, клали на кханы, устланные
соломою. Они лежали и сидели — обожженные,
с пробитыми
головами и раздробленными конечностями. Многие были оглушены, на вопросы не отвечали и сидели, неподвижно вытаращив глаза.
— Беда, беда! — вскричал Митька и
с головой ушел
в свою
солому.